- Мадлон! Скорей сюда! – хрипы рвались из горла со вскриками
Утро 18-го августа король Карл IX Валуа встретил в очередном приступе недуга, мучавшего его с детства. Когда тело отказывалось повиноваться, судорогами выкручивало мышцы, а сознание меркло. Сегодня этому приступу предшествовал сон. Жуткий, страшный. Невозможный! Карл стоял посреди парижского Рынка в одной рубашке, все вокруг было в крови, его ноги по икры утопали в зловонной бордовой жиже, вокруг плавали внутренности людей, конечности, головы. Он кричал, он звал, он искал. Мари и маленького Шарля. И не мог найти. И тут мимо него проплыла голова ребенка. Его ребенка. Безжизненные глаза дитя смотрели на короля Франции с ужасом – последним, что они видели.
- Мадлон, скорее, скорее. Поди ко мне, - Карл задыхался, еще только приходя в себя от приступа, но уже пытался встать. Босые ноги ступили на пол, не замечая его холода. Рука вцепилась в мягкое запястье поспешившей к нему кормилицы, другая с силой притянула голову женщины к плечу, так, чтобы ее ухо оказалось у его губ.
- Ступай, нет, беги, слышишь меня, беги, - он шептал лихорадочно в русые пряди протестантки, все еще переживая остатки судорог, - на улицу Бар, увидишь домик за каменной стеной, в стене цельная дубовая дверь. Одна единственная. Стучи, пока не отопрут. И передай, что Шарло велел, нет, приказал 10 дней с завтрашнего дня никуда не выходить оттуда. Пусть сегодня закупят еды и все необходимое. И чтобы не смели ослушаться! Ты поняла меня, Мадлон? – он отпустил голову кормилицы, чтобы взглянуть в ее глаза. Там были страх и покорность. Она кивнула, что все поняла, но, прежде, чем исполнить приказ короля, принесла ему горячее питье и провела дланью по жестким волосам своего выкормыша.
- Тебя, что-то гложет, Шарло, оно ест тебя изнутри, как зверь. Прогони его, или он съест твое сердце, - мягкий поцелуй женских губ коснулся виска Карла Валуа, и он посмотрел на Мадлон с невыразимой тоской.
- Мадлон, когда вернешься, проведешь десять дней в моих покоях. Ни шагу за дверь. Приготовь все для этого и постели себе постель в моей спальне. Так надо, - больше он ничего не мог сказать. – А теперь позови всех, мы изволим одеваться на свадьбу своей сестры, - тоска из глаз правящего сына королевы Медичи испарилась, уступив место жестокости и надменности.

***
Провожая Маргариту в Собор, ее брат улыбался всем, кто склонял перед ним головы. И католикам, и гугенотам, которые стояли подле ступеней церкви, как стая черных скворцов, окружая своего драгоценного Генриха. Что-то было в Беарнце такое, что нравилось Карлу. Настырность и упрямство. Они задирали его с Анжу и Алансоном все детство, а тот ни разу даже слезы не пролил, стоял с ними и смеялся над собой, добавляя к их шуткам перца. Только в глазах черных маленького Анрио не было смеха. Но губы хохотали. И Карл это видел.
Ему король Франции милостиво кивнул.
- Я скоро верну тебе твою жену, Анрио! Жди верно! – под общий смех, покуда о похождениях наваррца по женским постелям ходили легенды по всему Парижу и не только, монарх ввел Маргариту Валуа в стены Нотр-Дам де Пари. Он чувствовал, как ее рука дрожала на его руке, чувствовал и то, как острые коготки попытались продрать перчатку на его шутку. Но лицо Марго было невозмутимо и прекрасно. Ни один мускул не дрогнул. Принцесса королевской крови.
Карл обожал Маргариту, гордился ей, восхищался. И ненавидел. За ее строптивый нрав, за то, что вечно говорила ему гадости до того, как он надел корону. Да и после, ее язык не стал менее ядовит. А еще за то, что она не понимала, насколько нужна ему. За тихий вечер у камина и игрой в слова, спокойным разговором хотя бы пару раз в месяц, за ее смех только для него, он простил бы сестре многое. Но она предпочитала его обществу общество де Гиза, Анжу, даже Алансона. Карл мог вынудить ее быть рядом с собой, но удовольствия бы ему это не принесло. Это пренебрежение вызывало желание отвечать тем же, если не большим.
Марго читала обеты, а Карл с удовольствием оглядывал все вокруг и качался с носки на пятку. Он сиял жемчугом, сапфирами, короной, довольством и улыбкой. Не поскупился даже матушке послать отдельную.

Разрешения на брак Маргариты и Генриха Наваррского они так и не получили, но Риму на этот раз пришлось удовольствоваться тем, что его воля  была выслушана, но не исполнена. Французский король поступил по-своему.  Медичи же была рада предоставить Карлу возможность поступить по-своему и получить удовольствие от этого бунта, коль скоро это соответствовало и ее желаниям. А что до того, что этот брак получался вроде как не совсем легитимным... Это тоже, если вдуматься, не так уж плохо. После того, как королева Екатерина узнала от своей придворной дамы, баронессы де Рец, она всерьез задумалась о том, что Генриху, пожалуй, не следует быть слишком уж хорошим мужем для Маргариты, а Маргарите - слишком уж верной женой для Анрио.

Маргарита была сегодня чудо как хороша – это признавала даже Екатерина Медичи, не питавшая к дочери особой любви, и не простившая ей связи с Генрихом де Гизом. Прекрасна. Царственно-прекрасна. Флорентийка одобрительно улыбалась дочери, улыбалась сыну Карлу, у нее даже нашлась улыбка для Генриха де Гиза, который присутствовал – не мог не присутствовать при том, как принцессу Валуа отдают за короля Наварры.
Королева Жанна, должно быть, рыдает на небесах.

- Ну вот, Ваше величество, сын мой, и завершили мы великое дело, - ласково сказала она Карлу, выходя вместе с ним из собора. – Посмотрите, Париж полон вашими подданными-протестантами и они счастливы, что сегодня вы отдали их королю свою сестру. Это великая честь, которую они должны ценить.
Солнце ярко светило, играя на королевских драгоценностях Маргариты Валуа. И даже те, кто еще вчера рассуждал, что не очень-то много чести их доброму Анрио брать за себя эту дочь итальянской волчицы, вынуждены были признать, что принцессы красивее во Франции не сыщешь. И утешали себя тем, что богатое (а, по слухам, очень богатое) приданое Маргариты Валуа способно, пожалуй, искупить некоторые ее прошлые прегрешения.